Цельные люди

— Да… будь… то… — лингвист Андрей Зализняк нависает с лупой над большим столом. Левое плечо напряжённо приподнято, как у усердного ученика на сложной контрольной. На столе свежевыкопанная берестяная грамота середины XII века, которую он сейчас и расшифровывает.

Мы на базе Новгородской археологической экспедиции. Комната похожа на операционную. Тусклый свет, кафельный пол, пустые стены, над столом с берестяными грамотами — плакат из лаборатории незабвенного Кристобаля Хозевича Хунты, героя братьев Стругацких: «Нужны ли мы нам?».

Отдел Кристобаля Хозевича в «Понедельник начинается в субботу» занимался смыслом жизни. Археологи занимаются примерно тем же самым: ищут смыслы в существовании средневекового новгородца. А потом оказывается, что эти смыслы и сейчас рядом, в нас, современных людях. Иногда выясняется, что мы их потеряли за суетой. А иногда понимаешь, сколько приобрели за тысячу лет. Например, горячий душ.

— Никто не хочет в душ? — объявляет заместитель начальника Новгородской экспедиции член-корреспондент РАН Петр Гайдуков. В руках у него ванночка, в которой только что раскручивали средневековую бересту. Пласт дорыли, так что сегодня уже ничего не принесут. Можно мыться.

В комнате довольно много народа: два студента, журналист, фотограф, четыре археолога и историк. Но в душ они не хотят, по крайней мере до тех пор, пока грамота, над которой колдуют Зализняк и его коллега Алексей Гиппиус, не будет расшифрована.

Андрей Зализняк — лингвист легендарный. Он автор словаря, на основе которого работает Яндекс, и системы машинного перевода, на его лекциях мест не хватает даже на подоконниках. Кроме прочего, он профессор МГУ и академик РАН, а берестяными грамотами занимается с начала 80-х годов прошлого века. Член-корреспондент РАН Алексей Гиппиус тоже не последний человек в исторической науке.

Манера их работы напоминает игру в слова.

— По-пор-тишь! — восклицает Гиппиус, разгадав слово на грамоте.

— Да, «попортишь», действительно. «Да будь то… а попортишь... то...» — задумчиво соглашается Зализняк, и все смотрят на него, ожидая чуда. Чудо происходит немедленно: — «А попортишь, так будет ни тебе, ни мне!» Всё, чисто!

— Так не доставайся же ты никому, да? — радостно выкрикивает Гайдуков, протягивая руку вверх.

Я пытаюсь представить, как выглядел автор отправленной девять веков назад эсэмэски, написавший жестокие слова на бересте.

Зализняк рассматривает буквы с гордостью папы первоклассника, получившего первую пятерку. И тут же сам становится похож на ребенка: прочитав одну грамоту, академик нетерпеливым движением пальцев требует следующую, как конфету.

— Долго на свету ее держать нельзя, Андрей Анатольевич, вы слова быстренько перепишите и читайте, — академику подают новый лоскуток коры.

— Интересно, как можно записать букву, если мы ее не знаем? — задиристо отвечает Зализняк.

— «Вземи почестие… яко ты веси молвил» — как ты и сказал, что ты возьмешь его, — быстро читает и сразу переводит Зализняк, — со мно… ю. Хо-хо-хо!

Учёный смеётся, смакуя необычное написание буквы, — так гурман встретил бы парфе из куриной печени с бренди.

— Зеркальный «юс» большой ётированный! — не верит своим глазам Гиппиус.

— Подарок! Первый за 64 года!

— Почему? — спрашивает Гайдуков.

— Во-первых, он большой. Уже редкость, но не очень большая. Ётированный большой — огро-о-омная редкость! Инвертированный ётированный большой — первый раз вижу, — интеллигентно торжествует Зализняк.

Берестяные грамоты попали к лингвистам на стол с охранного раскопа. Такие раскопы называют по-разному: коммерческими, хоздоговорными, а в научном мире — спасательными.

Нельзя просто так взять и построить новое сооружение в Новгороде. Согласно федеральному закону «Об объектах культурного наследия (памятниках истории и культуры) народов Российской Федерации», прежде чем строить, к примеру, дом, собственник земли обязан «нанять» археологов для исследования и сохранения объектов культурного слоя. Такие команды вынуждены работать быстрее ученых, проводящих исследования на чисто научных раскопах, скудное финансирование которых обеспечивается из государственного бюджета.

— Тут мы уже дошли до материка, — машет в сторону раскопанной ямы Сергей Язиков, заместитель начальника раскопа на Большой Московской улице.

— Куда дошли? — спрашиваю, заглядывая в яму.

— Материк — это конец культурного слоя, то есть без следов жизни человека. Полтора метра XX века мы спилили экскаватором, потом поделили площадь на квадраты два на два и теперь снимаем слои по десять сантиметров. Зачищаем, фотографируем. Шесть метров вручную перебрали за три месяца. Сантиметр — это практически целый год жизни Новгорода.

Котлован раскопа чем-то похож на корабль. От глубины к глубине, от XVIII к XII веку перекинуты деревянные мостки-трапы. По ним с тележками просканированной земли бегают бородатые археологи и гладко выбритые рабочие-узбеки. Спасательная археология очень демократична. В одном раскопе вместе сидят симпатичная блондинка — будущий прокурор, 14-летний мальчик — беженец из Шахтёрска, двое выпускников истфака МГУ в очках и даже сосед по даче ответственного за раскопки научного сотрудника Института археологии РАН.

Взаимопроникновение культур здесь настолько велико, что своих русских помощниц русские археологи называют узбекскими прозвищами. Девочка-прокурор, например, «чиройли» — красивая.

Средневековая реальность не столь демократична, как сообщество археологов. Зато больше похожа на обычную русскую жизнь.

— Видите, как менялся с веками частокол? — говорит начальник раскопа Олег Олейников. — В Средние века здесь помещались части четырёх усадеб. И вот более настырные и богатые хозяева потихоньку передвигали забор. Как делали? Ночью! Взял и передвинул. Кто что скажет? А вот тут передвинули забор почти на шесть метров. Так за ночь не передвинешь… Значит, прежний хозяин умер, а пришлый человек решил себе расширить участок.

На раскопе перерыв. Узбеки спят, а Сергей и выпускники истфака МГУ делятся со мной самым сокровенным.

— За два месяца на коммерческом раскопе у тебя перед глазами проходит тысячелетняя история города. Ты вдруг начинаешь разбираться в керамике. Никогда не думал, что смогу взять в руки венчик и сказать: «У! Кондовый XIV век!» — жестикулирует Марк.

Он очень уважает людей Средневековья, потому что они могли позволить себе заниматься любимым делом. А потом появляется массовое производство, форма становится проще, неинтересно. Сейчас, говорит, человека не найдёшь — одни менеджеры. А вот, например, кузнец — это совсем другое дело…

— Видно, что человек в XI и XII веках жил спокойно и мог заниматься творчеством. Просто заморочиться над каким-то горшком глиняным — для себя, — продолжает экскурсию в Средневековье Сергей.

— А копылы? Такие детали у саней, — вдруг поднимает голову Андрей. Он попал в археологию, вдохновленный обычным школьным учителем истории, который знал наизусть Фукидида. Про него говорят, что он родился с лопатой в руках.

— В X и XI веках каждый копыл — резной. Вот представьте: человек X века едет на своих санях по городу. На шика-а-арных таких санях! А вокруг один навоз. Ну серьезно. Чего вы ржёте? Все в дерьме, но зато резные копылы! — с достоинством резюмирует он.
— Да-а…
— Резные копылы…

Все трое мечтательно смотрят куда-то за горизонт, подперев щёки ладонями.

— Какие у них были развлечения, у средневековых людей? — спрашиваю.

— В XI и XII веках новгородцы очень любили фигурное катание. Коньки делали из костей. Верёвочками привязывали их к обуви, — показывает находки Олейников.

— Вообще-то, жизнь в Средневековье была очень тяжелой. Зона рискованного земледелия, все время дожди, холодно. Голод, пожары. Срубы небольшие совсем. Люди проводили там как-то досуг: окон нет практически, печка по-чёрному, зимой со скотом жили вместе, запах не очень, грязь, сырость…

Мне объясняют, что кроме коньков средневековый человек развлекался производством детей, а также играл на музыкальных инструментах. Можно было, например, в ключ посвистеть и получить эстетическое наслаждение в отсутствие особого музыкального разнообразия.

Я примеряюсь к кости откопанного конька — размер вроде мой, новгородцы тогда были очень маленькими. В это время над деревянным забором на краю раскопа торчат головы современников: заботливые археологи специально вырезали в верхних досках три аккуратных полукруга, чтобы любопытствующим было удобнее подсматривать за их работой.

Коммерческий раскоп, как и положено, на торговой стороне города. А научный, Троицкий, в пяти минутах ходьбы от Кремля, на другом берегу реки.

В Средние века воды Волхова бились о неприступные стены, а сейчас под ними искусственный песчаный пляж, где с раннего утра до поздней ночи играют в волейбол крепкие загорелые мужики.

Троицкий раскоп — это классика. Для студентов-историков он так же неминуем, как нетрезвые крики «Горько!» для молодожёнов.

За 41 год раскопок в средневековом квартале городских усадеб нашли десятки тысяч артефактов: лирообразные гусли с надписью «Словиша», восковую летопись «Новгородская псалтирь», множество берестяных грамот. Попадаются и такие экстравагантные предметы, как резная палочка для ковыряния в ушах с ласковым названием копылушка.

На самом верху раскопа в свеженьких белых шортах умиротворенно гладит кота начальник раскопа Виктор Сингх. Он 13 лет занимается историей ремесла металлообработки в Древней Руси и мечтает откопать кузницу.

— Кузницы чаще выносили за город: все-таки пожароопасное производство. Стояли они на улице, под каким-то навесом. Вообще, все работы велись на улице, дома никто не сидел, там только спали и готовили. Электричества, понятно, не было, только лучины, да и те появляются в XIII веке, до этого — глиняные масляные лампы.

— Кузнецы хорошо зарабатывали?

— Мы не можем этого точно знать, но спрос был большой. Кстати, интересно, что в X–XI веке изделия точно по качеству были лучше, чем в XII, XIII и тем более в XV веке. Когда население города увеличилось, кузнецы начали халтурить. Делать, скажем, не цельное стальное лезвие, а только наварку.

… Где-то в яме раскопа слушают джаз и горячо спорят о том, кто круче: Майлс Дэвис или Гленн Миллер

Кроме усадеб со скотными дворами в Великом Новгороде изучают средневековые храмы. Этим занимается архитектурная археология.

В 1130 году мастер Пётр достроил в Свято-Юрьевом монастыре белокаменный Георгиевский собор, такой же строгий и цельный, какими кажутся мне соотечественники XII века.

Спустя 884 года трёхглавый памятник истории расшифровывает доктор искусствоведения Владимир Седов, потомственный археолог-славист, член-корреспондент РАН.

— Постепенно собор обрастал всякими постройками, время от времени вокруг него сыпали разную дрянь: щепу, дерьмо, — виновато улыбается археолог. — Так он врос в землю на полтора метра за 800 лет.

Седов говорит об архитектуре с мягкими интонациями Николая Дроздова и легко мог бы вести программу «В мире храмов». Он большой и обаятельный, как медведь Балу. Таких обычно обожают студенты: его «вставляет» древнее искусство, как сам он признается, саркастично подделываясь под молодежный жаргон.

Внутри собор разговаривает разными голосами: под ногами что-то глухо шепчет разобранный археологами древний пол, а со стен громко заявляет о себе пышная и свеженькая по историческим меркам — конец XIX века — роспись артели Сафоновых.

— Машинка времени отмоталась. Вы спустились на уровень XII века, — Седов увлекает нас за собой вглубь храма. — В начале XIX века был такой архимандрит Фотий, который сильно пощипывал питерскую аристократию за масонство и переход в католицизм. В результате его, по сути, сослали в этот монастырь. Здесь в некоторой оппозиции ко двору, который его выгнал, но при явной поддержке Александра I, он развернул бурную деятельность и все массово перестроил. Была у него и финансовая опора — графиня Орлова-Чесменская, дочка одного из руководителей дворцового переворота 28 июня 1762 года, в результате которого на российский престол взошла императрица Екатерина II. Пушкин писал по этому поводу всякие злобности: «Благочестивая жена душою Богу предана, а грешной плотию архимандриту Фотию».

Во время фотиевской реставрации в 1830-х со стен сбили фрески XII века. Часть выкинули, а часть использовали для подсыпки пола, чтобы поднять его уровень на полтора метра. Теперь десятки тысяч найденных фрагментов переезжают в реставрационные мастерские, где из них попытаются собрать пазлы: цвет к цвету, фрагмент к фрагменту. Работы где-то на 20–30 лет.

— Каждый лик, ну, это как… как корона Приама из Трои, — без всякого пафоса продолжает Седов. — Потому что это концентрированный образ эпохи. Кто герой того времени? Этот старец или этот юноша? Все вместе — архитектура и фрески — позволяют мне пропеть о том, что были такие великие мастера, о том, как они шли сюда из Киева, как они стали в чем-то хуже, а в чем-то лучше… — покачивает нас на волнах искусствоведческой фантазии археолог-славист. — Потом такой росписи создать уже не смогли. И архитектуры тоже: летящей и одновременно монументальной.

Идем дальше.

— По широкой лестничной башне князь поднимался на хоры. В этом он был подобен византийскому императору, который так же на хорах слушал службу в Софии Константинопольской. И даже причастие ему приносили наверх.

— Если я князь, а вы моя супруга, то вот мы стоим по центру, наши чада и домочадцы рядом, нам виден весь процесс службы, внизу наши дружинники и монахи, которые молятся о нашем здоровье.

Я уже почти слышу, как поет хор, как тихонько бряцают доспехи воинов и шуршат полы княжеского одеяния. Башня заканчивается маленьким приделом для одинокой сосредоточенной монашеской молитвы. Поднявшегося из лестничного полумрака гостя встречают яркий свет и пронзительные, торжественные в своей бесстрастности Богородица, Христос и святые. Они написаны в полный рост мастерами XII века.

— Вы вдруг понимаете типажи, понимаете, что они хотели передать, — говорит Седов, рассматривая уцелевшие лики. — Никогда — улыбка. Никогда — мягкость. Это искусство великое. Это настрой целой эпохи.

Помолчав, мы спускаемся вниз, чтобы вернуться на археологическую базу.

— Мы — народ с очень короткой исторической памятью. Масса людей ездят в Италию, в собор Святого Петра, и их там «пропирает». А тут тоже есть что-то очень значительное. Великий Новгород был таким мегаполисом своего времени. Огромный отвязный город, который пытался наполниться искусством. Россия была не темной страной ремесленников и плотников, а страной довольно изощрённой. У нас сейчас либо видят лишь каких-то жутких Иванов Грозных: «Все погрязло в кровавом болоте», — либо, наоборот, какое-то возвышенное преклонение: «Ай-яй-яй, Россия — главный остров духовности в мире!»

База новгородских археологов занимает одноэтажные постройки во дворе вокруг Знаменского собора. На аккуратных клумбах высажены флоксы, вокруг тишина, и только китайцы щелкают фотоаппаратами — рассматривают собор, задрав головы.

— Это гость в Новгороде, — Седов внимательно, как детектив на улику, смотрит на собор и туристов. — Построен, видимо, ростовскими мастерами, ничего в нем северного нет, он как будто с другого неба. Он начинает действовать монументальностью, огромными для своего времени окнами, широкими галереями: там много света, и это сразу видно. Вот вам некий образ — такой просвещенный, почти светский — накануне Нового времени. До Петра остается всего ничего: он уже есть, но еще не правит, скоро он начнет создавать свои потешные полки, и здесь это чувствуется.

— У вас все храмы получаются почти людьми.

— Да, безусловно. Каждый из них говорит какую-то очень простую фразу. Ну, вот, например, «я крут», «я изящен», «я возвышен», еще что-то такое. А потом из них и текст какой-то можно услышать.

…Сейчас старая часть Новгорода — это уютные, очень чистые улочки, велосипедисты, перезревшие яблоки на тротуарах и бесчисленные коты всех мастей.

Из Георгиевского собора ящики с кусочками фресок свозят в Никитский корпус Новгородского кремля. В XII веке на этом месте была келья епископа Никиты, в XVII — хозяйственные помещения, сейчас два высоких подвала занимает реставрационная мастерская.

По крутым деревянным лестницам порхает художник-реставратор Татьяна Ромашкевич.

— Я просто в ужасе! Скоро все будет заполнено под потолок! — хватается она за голову, встречая очередную машину из монастыря. — Но ничего-ничего, это душу радует, это так пополняет все. Не было — и вдруг обретение! — скороговоркой успокаивает она себя и спускается вниз.

В белоснежной мастерской вкусно пахнет штукатуркой.

— Я все перебираю, запоминаю фрагменты, а потом подбираю близкие, — с простотой, достойной Микеланджело, объясняет принцип своей работы Ромашкевич. Вокруг всё заставлено огромными стеллажами с кусочками фресок. Здесь десятки тысяч мелких обломков. Каждый кусочек проходит массу стадий: удаление солей, грязевых налётов, промывка, дезинфекция, защита красочного слоя.

— У меня стаж 50 лет, и я не перестаю удивляться уровню культуры тех людей. Нам бы сейчас создать хоть десятую часть, — бормочет она, вглядываясь через очки во фрагмент строгого темного лика. — Главное — понять их мировосприятие. Для средневекового человека Руси мир реально существующий — это мир духовный и космический.

В уютной мастерской добросердечной Татьяны Анатольевны всё всегда в движении. Плавно ходит между рядами фресок историк, вглядываясь в процарапанные символы, щелкает камерой фотограф — спешит запечатлеть находки до стадии обработки.

— У средневековых людей было очень развито эстетическое отношение к жизни, — возвращается и ловко нарезает лимон в чай Татьяна Анатольевна. — Когда ребёнок рождался, его сразу приносили крестить в храм. Там он впервые сталкивался с поэзией, потому что у молитвы поэтическая основа. С музыкой — песнопениями. И со зрительными образами — живописью.

— Есть ведь стереотипное представление о Средневековье как об очень жестоком времени…

— Оно действительно жестокое, — серьёзно соглашается Ромашкевич, — но вместе с тем и какое-то переживательное. Гадостей, конечно, много было в жизни, но те люди, как мне кажется, знали, что такое грех, они ощущали его. Когда случались бедствия, они говорили: «Грехов наших ради». А сейчас кто угодно, только не мы виноваты. В нас не воспитывают это ощущение, что первой твой враг — ты сам.

Ромашкевич проникновенно смотрит в глаза, будто взглядом пытается подтянуть меня за уши до морального уровня предков. Я чуть-чуть зависаю в воздухе.

— А вы бы хотели оказаться в XII веке?

— Да я в нем и оказываюсь иногда, когда работаю. Граффити — это же послания, написанные тебе будто вчера. За ними видно людей!

— Например?

— Ну, вот строчка со стены церкви Фёдора Стратилата: «Бобром пройдусь по реке», — Татьяна Анатольевна приосанивается, — и нарисован бобр. Чувствуете состояние? Какой душевный подъем! Человек вырисовывается, с характером! Вот, например, еще надпись в храме: «Был на торгу, шёл с торга. Встретил Якими, и Якими меня бил, а я плакал». Пришёл он и записал такую горестную историю. Возможно, школяр какой-нибудь или подросток… Подрался и не победил, — сочувственно смеется Ромашкевич. — Переживал ведь… Еще такая есть: «Попови, не пейте вина». Был такой владыка Константин, ректор Ленинградской духовной академии, я показала ему этот памятник, а он говорит: «Знаете, до сих пор ведь актуально».

— Что-то общее у нас все-таки есть.

— Конечно! Я, наверно, в XII веке сталкивалась с людьми очень хорошими, культурными и искренними.

— Что бы вы у них спросили, если бы представилась возможность?

— А я бы и не решилась спрашивать. Вряд ли они со мной захотели бы говорить, вообще-то. Понимаете, они все-таки другие люди, они совсем другие люди… Верующие все. И, наверное, меня бы приняли за дикаря какого-нибудь.

— Ну а всё же? Если бы решились?

— Что же спросить? — судорожно повторяет она, будто телемост с XII веком у нас через 30 секунд. — Кого вы любите, как живете… А вы бы сами хотели там оказаться? — вдруг спрашивает она.

— Конечно.

— И что бы вы спросили? — с интересом подается вперед.

— О чем они думают в течение дня, о самом насущном. Скорость жизни у них была другая, и мыслили они, наверное, как-то иначе.

— Да, они, конечно, не теряли время на дорогу в автобусе или метро, например. Если ехали, то на лошади, с другом своим, собеседником. Это очень живое ощущение.

— Наверное, они были очень цельными людьми, как вы думаете? Меньше ненужных знакомых, религиозность…

— Да, действительно. Но при этом далеко не аскеты.

— А почему так много надписей в храмах? Сейчас ведь нельзя прийти в церковь и накорябать что душе угодно.

— Очевидно, они приходили в храм как к себе домой.

— А вас лично средневековые новгородцы чему-нибудь научили?

— Научили… Когда мы с мужем в начале 1970-х раскрывали фрески в алтарной части церкви Фёдора Стратилата — страстной цикл, мы после этого пошли и крестились. Это было сопереживание. Мы состоим из этого всего. Почему в храме читать надписи легко? Потому что это твои предки, и они откликаются в тебе. Вот и всё.

…Твои предки. То есть мы девятьсот лет назад. Вот и всё.

Впервые опубликовано: «Кот Шрёдингера» №1 (01) октябрь 2014 г.