Микробы, вонь и современное искусство

[Вольфганг Гантер] Путь к этому был длинный. В детстве я ежедневно занимался живописью. У меня была мастерская в подвале родительского дома. Тогда я был уверен, что всю жизнь буду рисовать. Но я многого не знал об изобразительном искусстве, о том, каким многогранным и нестандартным оно может быть. Всё изменилось, когда я поступил в Университет искусства и дизайна в Карлсруэ. Там было всё: от классики до современного искусства и фотографии.

В какой-то момент я стал создавать кинетические скульптуры, собирая материалы для них из громоздких отходов. Карлсруэ — идеальный город для такой практики. Всё, что есть на его свалках, на самом деле не мусор. На помойке я нашёл много слайдов (Имеются в виду диапозитивы — изображения на прозрачной подложке, которые можно рассматривать на просвет или проецируя на экран. — oLogy) и негативов. Я сохранял всю фотоплёнку, которую находил, ведь на ней были изображены интересные и важные моменты из жизни людей. Правда, я не знал толком, что со всем этим делать. Только собирал, собирал и собирал. К концу обучения у меня был большой комод или даже комната, забитая плёнкой.

В какой-то момент я решил переехать в Берлин, потому что он был и остаётся европейской столицей искусства. Там больше шансов обзавестись полезными связями, всерьёз заняться проектами. С плёнками нужно было что-то делать — использовать или смириться с мыслью, что я их выкину.

[ВГ] Наоборот. Я решил избавиться от всего, что усложняло переезд. Взял кучу слайдов, плёнок, бросил их в ведро с водой и забыл. Спустя какое-то время ведро напомнило о себе — его содержимое начало пахнуть. Плохо пахнуть. Я заглянул и обнаружил, что эмульсия на плёнках просто растворилась, осталась лишь прозрачная пластиковая подложка. Не изменились только слайды, которые плавали на поверхности. А на плёнках, погружённых глубже, конкретно — на границе воды и воздуха — что-то начало расти. Тогда я понятия не имел, что это бактерии! Но именно это ведро стало отправной точкой моего проекта.

Я заинтересовался процессом разложения и выяснил, что фотоэмульсию поедают определённые микроорганизмы. Каждый штамм бактерий делает это по-своему. Затем я начал размышлять, как визуально изменится картинка на фото, если добавить те или иные штаммы. Мне захотелось использовать активность бактерий, чтобы привнести в изображение новую тему. Я начал посещать музеи и делать фоторепродукции, в основном классических картин.

[ВГ] Это происходило неосознанно. Я экспериментировал: добавлял одну разновидность микроорганизмов, смотрел, что получается. Пытался понять, что именно я сделал, чтобы потом это воспроизвести. Ну, и корректировал действия до достижения какого-то результата. Все шаги старался запоминать, чтобы использовать полученные знания в следующем эксперименте. Я делал копии исходных фотографий: это позволяло опробовать на одной и той же картине разные подходы и прийти к оптимальному варианту — или к нескольким оптимальным. Например, когда вы работаете с «Рождением Венеры» Боттичелли, вы, вероятно, можете создать множество версий, которые одинаково хороши и имеют право на существование.

[ВГ] С одной стороны, такое допущение противоречит идее идеального момента, а с другой — дополняет её. Когда я выращиваю бактериальные колонии на плёнке, я ежедневно их проверяю. Иногда даже несколько раз в день. Как раз потому, что жду подходящего момента. Просто тут время экспозиции дольше: дни, иногда месяцы. Просто сижу и жду, проверяю и жду снова. Выходит, моя работа всё ещё связана с поиском идеального момента.

[ВГ] Мне нравится отсутствие контроля, это позволяет реальности превзойти мои ожидания. Добиться впечатляющего эффекта — редкое везение. И тут главное — схватить момент. Если бы такие опыты были полностью контролируемыми, то быстро бы наскучили. Однако я занимаюсь этим больше десяти лет, и меня по-прежнему захватывает моя работа. Я бы даже сказал, становится только интереснее, ведь я научился принимать во внимание вынужденную случайность.

[ВГ] Потому что понимают, что это искусство. Но вот что они принимают с трудом, так это мою технику работы. Я использую непривычно большие для учёных объёмы бактерий. По крайней мере, ни в одной из лабораторий, в которых мне довелось поработать, не было столь плотных и вонючих бактериальных колоний, как у меня. Так что иногда моя работа бывает пыткой для исследователей. Хотя я честно стараюсь обустроить всё так, чтобы причинять как можно меньше неудобств. Действую по правилам, о которых мы заранее договариваемся, в частности помещаю образцы только в специально отведённые для моих экспериментов места в инкубаторе и вытяжных шкафах. Но даже соблюдая все эти меры, порой я раздражаю нервы и носы научных сотрудников. При этом когда они видят, что получились хорошие, красивые результаты, то радуются.

[ВГ] Безусловно, их это тревожит. Наши эксперименты нередко проходят одновременно. И я очень хорошо понимаю, что могу навредить, поэтому держусь только там, где мне позволено. Я не учёный, я художник и никого не хочу обманывать.

[ВГ] Я до сих пор не знаю точного названия того, что я выращиваю, но вряд ли это смертельно. Эмм, дайте вспомнить. Пожалуй, самый красивый род бактерий, с которыми я работал, — Paenibacillus. Да, они потрясающие! Я получил их от ныне покойного профессора Эшеля Бен-Якова (биофизик, работал в Тель-Авивском университете и Университете Райса, известен изучением бактериального интеллекта и самоорганизации микроорганизмов. — oLogy). Колония Paenibacillus растёт по спирали и образует по краям маленькие точки. Конечно, я пробовал и всем известную E.coli, кишечную палочку. Она не очень впечатляет, но работает. Не так давно я проводил семинар в Школе молекулярной и теоретической биологии в Барселоне. Так вот, молодые биологи многому меня научили. Они показали, как выделять чистую культуру бактерий из почвы. Такие образцы растут очень красиво, и вообще это куда интереснее, чем лабораторные штаммы.

[ВГ] Большинство таких историй случалось в моей собственной мастерской. Однажды я довольно серьёзно заразил глаз. Конечно, это было поначалу, когда я ещё не понимал, что микроорганизмы, которые так красиво выглядят, могут быть патогенными. Был ещё случай, когда я прорезал резиновую перчатку и вместе с ней кожу — тоже получил заражение. К счастью, обошлось. Мне быстро оказал первую помощь приятель. После этих ошибок я понял, что нужно быть более дисциплинированным и осторожным.

[ВГ] Конечно. Например, я работал в Лиссабоне с нейробиологом, доктором наук Анной Домингес. У неё лаборатория, которую поддерживает фонд Галуста Гюльбенкяна. Этот фонд также финансирует крупнейшие музеи Португалии. Там у меня был доступ и к картинам в музеях, и к исследовательскому оборудованию. А когда возникали вопросы, мне всегда помогали научные сотрудники и сама Анна. Были микроорганизмы, которые потрясающе выглядели в чашках Петри, но ни в какую не желали расти на желатине. А мне так хотелось их использовать! Учёные помогли найти способы убедить бактерий делать то, что мне нужно. Вообще, работа с чистыми культурами в стерильных условиях всегда приводит к более воспроизводимым результатам. Когда есть возможность повторить то, что уже раз получилось, творческий процесс удаётся оптимизировать, так что однажды вы говорите: «Вот оно! Это то, чего я хотел». Или даже: «Это куда лучше, чем я ожидал!»

[ВГ] Сложно сказать, я плохо разбираюсь в их работе. Но всякий раз, сотрудничая с учёными, я вижу их заинтересованность. Кажется, их вдохновляет, что кто-то применяет их инструменты совершенно по-другому.

[ВГ] Я езжу по музеям и ищу картины, которые можно было бы модифицировать при помощи микроорганизмов. Затем получаю разрешение на съёмку, фотографирую картины на плёнку. Отправная точка — это слайд или цветная негативная плёнка с запечатлёнными изображениями. По сути, это пластиковая подложка с фотографической эмульсией, удерживаемой в слоях желатина, — базовый материал. Я прививаю его определённым штаммом бактерий. Размножаясь, микроорганизмы образуют специфичные паттерны и смешивают цвета на слайде. Это происходит в инкубаторе, в идеальных для таких бактерий условиях. Я проверяю плёнки каждый день и извлекаю из инкубатора только тогда, когда убеждён, что нашёл то, что искал. После сушки образцов наступает этап сканирования. Прыжок от аналогового носителя к цифровому не всегда идёт на пользу. Часть работ, которая впечатляет в аналоговом варианте, после оцифровки смотрится не особо интересно. Но сканирование всё равно важный момент: оно позволяет прикинуть, как будет выглядеть большое полотно. После предварительной оценки лучшие образцы отправляются под микроскоп. Я делаю микроскопическую съёмку слайда. Для стандартной 35-миллиметровой фотоплёнки это около 200 цифровых микроснимков. Потом я их монтирую, вновь собираю исходное изображение, обрабатываю его и печатаю — работа готова.

[ВГ] Это подобно сотрудничеству художников сквозь века. Эти произведения постоянно реставрируются и приобретают неестественно чистые цвета, теряя атмосферу и подлинность. По крайней мере, в моих глазах. Я хочу показать эстетику изменений и распада. Увядание — часть жизни, и мне важно показать его ценность.

[ВГ] Они в ужасе от моих работ. Особенно реставраторы. Хотя я встречал таких, которые не могли решить, в ужасе они или очарованы.